У Криса с Пирсом флешбеки жуткие. Как призраки прошлого, что оживают, а потом направляют дуло и метят в спину.

Он смотрит на него и себя молодого видит. Это пугает до чёртиков. В большей степени, потому, что он уже мёртв внутри и перестаёт постепенно ценить чужую жизнь, становится машиной для убийства, и, если месить зомби это даже правильно, то месить людей, которые их создают, всё ещё жестоко, потому что среди них есть такие же простые ребята, у которых дома семья, которые просто делают часть работы, и у них нет планов захватить мир и погубить человечество.

Но ему их уже не жаль. И насрать кто и где — вы все враги. Вы заслужили.

Он тоже заслужил. А Пирс как придурок считает, что Редфилд хороший парень.

Пирс для него и друг, и младший брат, и почти сын. Это напоминает девяностые, когда Крис пытался быть для Клэр и братом, и даже отцом.

Пирс смотрит на него с большим восхищением, чем он сам смотрел на Вескера в своё время, и уважает ещё больше, хочет вытащить из всего, во что Крис загоняет себя сам, и это заставляет задуматься.

А не смог бы он когда-то так же вытащить Вескера? Он ведь даже не попытался. Скорее всего не получилось бы, 99,9%, что нет. Но он НЕ ПЫТАЛСЯ. И это его разъедает как кислота изнутри.

Крис старается быть хорошим капитаном, а ещё прислушиваться к тому, что Пирс говорит.

Нужно жить дальше.

А потом Пирс умирает за него, для него, спасая его, добровольно жертвуя собой, хотя у него мог бы быть крохотный, но шанс жить дальше даже с мутацией и продолжать борьбу. Или просто отстраниться, но остаться, мать его, в живых.

За это Крис себя не простит никогда, наверное.

И чувствует себя никчёмным, ничтожным, раздавленным.

Никем.

пристальный досмотр на границе (это нормально, так ко всем узкоглазым теперь). заторможенная реакция на имя, которым окликает страж. имён слишком дохуя, в прикроватной тумбочке шесть паспортов с одинаковыми несчастливыми фотками на них. герда даже не пытается быть приветливой. уголки губ ползут вниз, у неё лицо ребёнка, который вот-вот расплачется.
- цель визита?
разъебать, конечно же, ваше королевство нахуй.
Герда молчит, на ответе не настаивают. с момента наступления холодов таких, как она, на границе выстраиваются очереди: несчастные, оголодавшие с одной сменной одеждой.
- провозите что-либо запрещённое?
герда мотает головой и перехватывает лямку сумки покрепче. никто не откроет косметичку, никто не заглянет внутрь, никто не посмотрит в зеркало, никто не спросит, почему оно не отражает.
- нет, но… - маленькая ладонь змеёй тянется через стойку к стражу, Герда протягивает записку с просьбой о помощи, с покаянием, с явкой о повинной, - цель приезда: хочу спасения.

Запах железа вперемешку с дерьмом и желчью бьёт в ноздри чертовски сильно. Наверное, будь Логан менее привычен к этому запаху, он бы пошатнулся. Но нет, с этой вонью он был знаком слишком давно. Как и с той, что скрывалась за ней. Она всегда служила напоминанием. Напоминанием о том, как человек пытался подчинить себе эволюцию. Напоминанием о тех днях, которые Джеймс Хоулетт был рад забыть. И о которых он всегда спешил ему напомнить.

Ему это нравилось. Нравилось быть оружием. Но, как и Логан, он не мог в полной мере им стать. Но мешали ему не чувство вины и стыда за ту кровь, что оставалась у них на руках. Нет. Ему мешали другие чувства. Оружие не должно наслаждаться процессом. А всё его естество буквально трепетало, когда он украшал очередную стену дома неугодного Проекту чиновника его же кишками. Жену и детей он, как правило, оставлял на десерт.

- Ублюдок, - говорит мужчина, вошедший в помещение бара, усеянного трупами. "Красный Трактир". Бар на пустырьке жаждущего солнца севера, контингент которого состоял из лесорубов, дальнобойщиков и просто случайных бродяг, что искали наказание в алкоголе. В ассортименте здесь были лишь пиво и низкосортный виски, а в проигрывателе - только кантри. Логан любил коротать здесь вечера. И он это знал. Ведь ему так нравилось напоминать о том, что у Оружия не должно быть любимых мест, любимых книг, музыки, выпивки. Любимых людей.

- Выходи, - голос эхом отдается по ещё недавно оживленному помещению, в котором теперь стоит воистину гробовая тишина. Плоть на руках мужчины с характерным звуком рвётся, обнажая три острых как бритвы лезвия. Боль каждый раз практически невыносимая. Но Логан уже слишком привык к ней, чтобы обращать внимание, - Виктор.

разрушать людям жизни - не мое хобби, макс

тейлор кристенсен хватается за горло, когда воздуха вновь не хватает - паника пальцами холодными и костлявыми за лодыжки тянет её на дно. нужные таблетки кончаются накануне вечером, а тейлор как обычно забывает купить (думает - ничего не произойдёт, я ведь могу это контролировать). рядом виктория, она гладит её по волосам и повторяет

- дыши со мной, ти. вдох-выдох. ещё раз... слушай мой голос, ти.
слова сливаются, они теряют свой смысл, но она слушает и голос помогает - вдох. выдох.
(её голос помогает лишь на мгновение выдохнуть, а затем вновь задыхаться от панической атаки имени виктории чейз)

тейлор хранит в себе секреты, пока они не начинают съедать её изнутри. признаться самой себе, что оказывается ей больше по душе девушки, осмелиться посмотреть на подругу по-другому - виктория смеётся и рукой кокетливо цепляется (внутри тейлор в этот момент что-то сжимается) за плечо очередного глупого качка из бигфутов - они вовсе не ровня ви, тейлор ревниво кусает губу и отворачивается.
на его месте должна быть она.

тейлор кристенсен пахнет лавандой и персиками, виктория чейз - дорогим парфюмом и вишнёвыми сигаретами, но ти помнит истинный запах её кожи и это сводит с ума. она стирает запись маркером с доски у комнаты (taylor is a slave), ей совсем не хочется верить, что она лишь шестёрка в играх виктории. тейлор чувствует (всё иначе) —
когда виктория касается её рёбер будто бы случайно
когда смотрит
улыбается, убирая прядь волос за ухо
говорит (наедине, кортни не услышит), «ты хороший друг, свит-ти»

только вот тейлор вовсе не другом хочет быть.

[indent] Эй, Санни, улыбайся. Помнишь? Я всегда говорила, что у тебя замечательная улыбка. Еще говорила про светлое будущее и что ты невероятно талантлив. Наверное, главным твоим талантом оказалось аналитическое мышление. Помогло оно тебе или сгубило - не мне судить, это ты: до, теперь и после.

[indent] Эй, Санни, не вини себя. Ты и так сделал слишком многое, чтобы предотвратить все это. Вини людей, за то, что они не поняли предупреждений. Теперь имеет значение лишь то, что ты можешь изменить здесь и сейчас.

[indent] Эй, Санни, прости меня. Нам с тобой нелегко - у каждого своя история. Наверное, ты все ещё делишь меня и ту, другую Беллу, которая так и не вернулась. Где-то там, в параллельной вселенной. А я пытаюсь не делить тебя и того, чьё место ты занял. Ещё пытаюсь не думать о том, что это меня немного пугает. Есть ли он там, где-то на задворках сознания? Или вы стали единым целым? Или он исчез? Как же много вопросов, как же много боли. Мы можем только смириться, да?

[indent] Эй, Санни, живи. Не нужно все время куда-то бежать и пытаться спасти. О, да, у нас с тобой есть проблемы. У целого мира есть проблемы. Но не нам двоим их решать, если уж на то пошло. Я не она, возможно, ты считаешь именно так. Ты не говоришь что об этом думаешь, а я боюсь спрашивать, чтобы не разрушить иллюзию того, что между нами все в порядке.

[indent] И, конечно же, ты уже давно не Санни, а Александр. Да, я помню, извини за это. Но у тебя есть шанс прожить жизнь заново. У меня… у меня есть ты и Кэс. Знаешь, мне этого вполне достаточно.

хороший сын с простым, как палка, желанием - оказаться как можно дальше от отцовского гиперконтроля, даже если ради этого придётся занять максимально, во всём, от и до - диаметрально противоположную позицию. ханако не понимает - зачем, ёринобу не понимает - зачем объяснять, всё и так, блять, очевидно. несмотря ни на что, его любовь к ханако и вера (в) ханако возвращают его обратно: ёринобу ненавидит не семью, только своего отца;

ёри отчаянно пытается стать свободным: от контроля, чужих ожиданий, эмоционального абьюза отца, от власти, жадности и жестокости - только чтобы (oh the irony) стать жертвой всего вот этого, и зачинщиком нового (и нового, и нового) круга насилия. никакого тебе разорвать колесо сансары, ёри.

мы с тобой (твоей энграммой, но это мелочи) год отирались код о код в одном микоши: со мной всё понятно, нетраннер:потрачено, а с тобой-то что приключилось, что родной батя не просто оцифровал, но ещё и забрал коробочку образцов для клонирования? сломаешься под гнётом арасаки или сделаешь себе новое имя/жизнь/лицо? действительно ли ты хочешь разломать отцовскую империю до дымящегося котлована? или, может, занять уютное императорское кресло? или поджечь всё к хуям шоб горело красиво, а ты на фоне такой disaster_girl.meme?

как искин человеку могу дать прикурить мозгоёблю и заронить зёрня сомнений, искин энграмме - хоррор и другой кошмаринг, как задрот - предложить поиграть в теории заговоров и жабогадюкинг. ты, главное, приходи, поджигайся и гори вместе с нами   

*nobuaki kaneko например ( ͡° ͜ʖ ͡°)

возможно, мы уже спускались с небес или рождались не раз; шелест человеческих голосов стекается в пчелиный гул – слова, слова, слова, там много слов, что набухает язык – ром раздраженно ( до потных ладошек ) сжимает чересчур длинные рукава застегнутой под подбородок блузы и старается не поднимать взгляда вверх ( путь до лекционного зала изучает по трещинам в дубовом полу ). смотреть в глаза одаренных страшно, в них можно увидеть большее, чем готов воспринять – мутная белена сведущих служит обителью тому, что ты сам понять не в состоянии; слушать речи просветленных до зубного скрежета невыносимо, они ядом заползают через уши прямиком в мозг и грызут его больно, даруя ночные кошмары и ноющую мигрень.

иногда ром желает стать меньше, слиться с багровыми шторами, обернуться пылью на сухих страницах тяжелых книг, раствориться в туманной дымке над озером бюргенверта.
( липкий ужас горечью растекается на языке ).

какая горькая память — память о том, что будет потом; вкус густой крови со временем становится менее тошнотворным – вкус железа каленого кажется не такой большой платой за спокойные сны; седативные, как глоток свежего воздуха в помещении затхлом – седативные нужны до дрожи в руках. ром теперь видит многое – ром теперь слышит шепоты в ночной тьме, они говорят вещи столь омерзительные, болезненные, что ей хочется вскрыть свой чертов череп ( заткнитесь, заткнитесь, заткнитесь, пожалуйста, мне нужно немного поспать ).

она смотрит в зеркало и слышит лишь вой преисподней – она смотрит в зеркало и блюёт гнилью. выворачивает наизнанку кишки. шепот извне царапает кору головного мозга тоненьким пальцем, водит носом по мыслям, слова в них путая, переплетая; он рассказывает ей страшные сказки - озарение твердою корочкой нарастает на явь.

все погасшие звезды лежат на тинистом дне; острые ногти ром впиваются в огрубевшую кожу, пытаясь ее поддеть, сцарапать, содрать ( маниакально, свирепо, движениями истерично-рваными, словно у раненой мелкой твари – в ее глазах отражается первобытный страх, такой же приземленный, презренный, как и она сама ). эволюция – как говорил мастер виллем ( ректор виллем, отец виллем, узревший истину виллем, ублюдок виллем ) – без отваги станет погибелью всего вида; но отваге той – грош цена. ты человек, ты мал и ты неимоверно слаб, походишь на животное, что попало в капкан и мечется — ты не знаешь, куда идти. ром закрывает уши, дабы не слышать его молитвенный шепот и хрип; бесконечный зуд не дает ей спокойно спать – он не дает думать, сознание в агонии отчаянно задыхается, пропуская мысли сквозь лезвия – какой толк в проклятом озарении, если телесное выжигает любые слова. слабость наступает только в воде – боль уходит с течением вниз, она сползает, как въевшаяся в кожу грязь и смола ( медленно, вязко, мутным ручьем вытекая сквозь растопыренные тонкие пальцы ). ром плачет – громко, надрывно – ром орет до содранной глотки, просыпаясь в собственной крови с каждым новым рассветом ( солнце все ниже, ниже и ниже, а тело до омерзения липкое, пристает к накрахмаленным простыням – алым по белоснежному, бурым по блеклому, черным по грязной нестиранной тряпке ), ее руки разодраны, а плечи твердой корочкой поросли.

она чувствует, как кости врастают внутрь, как ребра рвут в крошево легкие, как сжимается внутри сердечная мышца и сам себя переваривает желудок – желчь поднимается к горлу, сжигая связки – ром открывает рот, но за ним – пустота. ром молит о помощи, но ее не слышит никто, ни люди, ни великие, ни проклятый виллем; она молит о смерти, ведь сама теперь бесконечно слаба.

вознесение не несет ничего, кроме боли и опустошения; перерождение стирает тебя и возрождает заново нечто, не поддающееся власти и пониманию. этот триумф – фарс и самообман.

воспоминания ныне выжжены подобно иссохшим полям – в обугленных очертаниях мало что различимо ( во снах она лицезрит обрывки знакомых лиц, но они распадаются в золу под ногами ); ром протягивает костлявые руки к зеркалу, но не видит в нем никого знакомого ( кто это, что это ), отчего вновь горько рыдает – по опустевшему бюргенверту раздается протяжный животный вой.

и со временем гореть заживо становится как-то привычно.
со временем имя собственное забывается тоже — остаются лишь звезды, устилающие тинистое дно.

Фогги сначала мечтал быть владельцем семейного мясного магазина, но жизнь сделала оборот. Он никогда на самом деле не собирался оставаться в этом бизнесе, целясь на поступление на юридический факультет. И ему это удалось: гранты, олимпиады, призы и всяческие награды — Фогги строил шаг за шагом свою карьеру, что и привело его к жизни в центре Нью-Йорка в квартире с панорамными окнами. Но даже ни это и не чеки с большим количеством нулей и дорогие костюмы в шкафы он считает своей победой. Важнее всего для Фогги — его семья, по крови или нет. Мэтт — тоже его семья. Они познакомились еще в университете, и кто знал, как это могло закончиться. Кроме этого, Фогги — действительно отличный специалист. Он умеет хорошо и правильно говорить, выстраивая слова так, что не остается и единых сомнений. В своем деле он настойчив, но при этом спокоен — и это хорошо действует на людей. Он умеет работать как один, так и в команде, а главное — он умеет дружить.

Мэтт — важная часть в его жизни, но от этого не менее болезненная. Возможно, если бы не Фогги, их дружбы давно не было, но он видит, что Мэтт старается. Он действительно беспокоится за них с Карен и переживает, жертвуя собой ради их безопасности, но при этом не всегда принимая помощь. Иногда Мэтту кажется, что лучшее, что он может сделать — это исчезнуть из жизни своих друзей. Но Фогги Нельсон — единственный, кто оставался в жизни Мэтта, даже когда у него был выбор уйти. Особенно, если Мёрдок сам закрывал перед ним двери.

— This city needs me in that mask, Foggy.
— Maybe you're right. Maybe it does. But I don't.

Как ты увидишь чужие страдания, если у тебя нет сердца? Как ты поймёшь, что происходит что-то ужасное?

Дровосек приходил к Ведьме в поисках ответов на свои вопросы, но никогда не запоминал лица детей, которые сидели в клетках. А вот они его запомнили на всю жизнь.

Смерть ходит за тобой по пятам, Дровосек. Оглядывайся и берегись, где бы ты ни был.

У Гензеля ещё осталось немного рассудка, чтобы оценить, кто достоин смерти, а кого нужно оставить в покое. Но даже он не всегда способен удержать Гретель.

у Кая холодная голова, горячее сердце и чистые руки.
у Кая нет матери, есть только родина.
у Кая нет мечты, есть только партийное задание. он молится каждый вечер перед изображением Снежной королевы и просит прощения за то, что мало старался, мало трудился, мало боролся. он старается, но этого недостаточно. 
он благодарен своей благодетельнице за чистый взор и ясное сознание. он видит далеко вперёд, как никто другой. обещанный мир так прекрасен, что он плачет не от боли от осколка в глазу, а от красоты будущего, которое пророчит его диктаторша.
когда Герда грозится его оставить, Кай лишь смеётся. это у неё он один единственный брат. а у Кая сестёр целая земля.