язык левина сплетается с полынинским языком; сухие треснувшие губы, влажная по вине неожиданного ливня прядка темных кудрявых волос, узловатость пальцев, заточенный томный взгляд, хрипотца во вздохах и выходах. приход ясности совершеннолетия, взросления по математическим расчетам почти в десять лет: стешка полынин не думал, что ему захочется повторить искренне, а не от затуманенного подросткового взгляда: леван тогда — красивая оберткой без внутренностей, леван сегодня — то, чего так сильно не хватало за эти годы. влажность тел в единое сопротивление вопросов, вырастающих среди потока эйфории с каждым новым движением: стешка ловит нижнюю губу и прикусывает, утыкается носом в скулу, прижимается устами к уху, касаясь серебряным крестом смуглой кожи, очередным тихим стоном доказывает, что ему с ним искренне хочется. стешка закатывает глаза и лениво скалится. время проходит иначе, пространство становится темнее:
он и леван удачно вписываются в декорации: разбросанные вещи добавляют изюминку в виде неясной ему до сих пор страсти, которую никто, если честно, не ждал.

стешка забывает о том, что хотел или что ему все еще нужно дышать, о том, что в москве его ждет человек, с которым вообще-то стешке тоже хотелось, тоже нравилось, тоже касалось. но москва становится маленькой. каждый удар сердца как последний, каждый жест — неизвестность, непонимание, но отличительно-незабываемое. ногти цепляются в кожу, колени утыкаются в таз непроизвольно, затылок к подушке сильнее. стешка ловит поцелуй, отвечает даже, но между ребер змеей мечется недоступное чувство, разгадать которое нужно еще суметь. духота сковывает в мыслях, движениях, желаниях: разрывает поцелуй, отдаляется от разгоряченного тела, касается босыми пятками неожиданно прохладного пола.

стешка вернулся и забыл взять с собой здравый смысл. стешка вернулся и забыл, что когда-то желал в этом городе отыграться на том, у кого карманы с деньгами слишком большие. стешка вернулся, и сердце рядом с леваном стучит уже как-то иначе, трепетно, знакомо лишь по подростковым влюбленностям в каждого встречного в автобусах по пути в город побольше, дабы закупиться хорошей одеждой. стешка вернулся, и ненавидит собственную слабость, ненавидит за то, что упал, сдался, не сдержался. напоминает собственному сознанию, обычный вечер, ничего такого: через гриндер пробить его московские мэтчи, встречи в гей-клубах, стоны на ночь в съемной комнате, и на утро не вспомнить даже имени.

стешка не следит за хрустящим новым постеленным бельем, за тем как движется на кровати ниношвили, стешка, разумеется, старается вспомнить как дышать правильно. не напрягается. не ведется. не реагирует. не моргает. следит, прикусывает внутреннюю сторону щеки до крови, потому что новая плёнка психики истощается, и стешка задает себе еще больше вопросов. спастись от духоты помогает открытое окно, холодный ветер на голое истощенное — кажется, еще сильнее чем было — тело и между пальцев армянская белая сигарета с серебряным фильтром: левин их, наверное, ненавидит.

стешка щелкает зажигалкой, проводя большим пальцем по кремню: мир прост, левин прост, их секс — самое простое из всего доступного вокруг. шелест деревьев, остатков каплей дождя с крыши, соседские разговоры по телефону во время курения. стешка затягивается и ухмыляется дивной, своей красотой мединска: эстетику пятиэтажек и трехэтажек вспоминаешь в москве не часто.

он не дышит, когда левин оказывается рядом. палец постукивает по сгоревшему кончику, пепел стряхивает в окно, снова затягивается. второй рукой протягивает пачку «сigaronne» — раньше сделал бы это из желания поиздеваться, сейчас — потому что предложить больше нечего. плечо касается чужого, и стешка, облокотившись о винтажный — в мединске самый обычный — комод, складывает руку на груди, локоть ставит на другой локоть и продолжает утонченно, будто бы воспитанная леди, затягиваться сигаретой. сережка в виде креста на левом блестит от проезжающей мимо машины, освещающий фарами темную улицу. стешка выпускает дым и сквозь почти-прозрачное марево смотрит сначала на волосы, стешка выдерживает паузу и смотрит в глаза, стешка затягивается и смотрит в окно.

— удивительно, стоило начаться ливню, как я соглашаюсь перекантоваться у тебя, а после мы уже сбрасываем друг друга одежду, — почти-монотонное, характерное для тех самых людей, влюбленных в искусство. стешка затягивается, сбрасывает пепел до опустошенного фильтра, и берется за вторую сигарету. — учитывая, через что мы прошли, и сколько делов я натворил. иногда даже думаю, — меж губ зажимает бело-серебряный фильтр, поджигает огоньком, втягивая в легкие никотин, — не должен ли я тебе, судя по всему, отдать все те деньги, что украл…

стешка теперь называет это так, стешке теперь стыдно, стешка должен был остаться тем самым хитрецом, у которого одна цель, но стешка стал слишком рассудительным, но не в сегодняшний вечер.

— все еще не понимаю, почему не сдал меня… зная, что я каждые две недели выезжал в москву с фальшивым паспортом, знал, что я занимался сексом не только с тобой, но и с другими, кто постарше, иногда помладше. — сердце задает бит и живет в отдельной жизнью, точно не в его теле. — тебе и не составило бы труда написать на меня заявление, еще и потратить меньше, чем на мою прихоть.

стешка видел это вдумчивое лицо тысячу раз, но каждый раз, будто первый — глупое восхищение красотой через пелену эстетики; стешка любит красивых людей. и хотя в морщинах, синяках под глазами, уставшим цветом кожи, пытающиеся казаться смуглой с рождения нет ничего красивого, но просто нельзя перестать видеть то, что позволено видеть стешке. легкие принимают на себя очередную порцию вредоносного дыма, стешка думает, что рядом с леваном в первый день с ним не все впорядке